Джером Дэвид Сэлинджер - Ранние рассказы [1940-1948]
В течение семнадцати лет, что прошли после смерти Джо Вариони, я часто вспоминала о его трагедии. И мне становилось очень больно. Бывало, мне приходили на память целые предложения из его незаконченного романа, который он мне читал, когда я была студенткой второго курса в Уэйкроссе. Странно, чаще всего они являлись мне, когда я купала ребятишек, не знаю уж почему.
Я уже сообщила вам, что Сонни Вариони в Уэйкроссе. Он живет в одном доме со мной и Дугласом примерно в миле от колледжа. Ему сейчас очень неважно, и выглядит он гораздо старше своих лет.
Около трех месяцев назад наш милый старый профессор Вурхиз открыл дверь моей аудитории, где я читала лекцию, и попросил меня выйти к нему на минутку. Я вышла, приготовившись внутренне к какому-нибудь важному сообщению или замечанию, потому что я опять недопустимо опаздывала проставить оценки.
— Дорогая Сара, — сказал он. — Приехал Сонни Вариони.
Я ему не поверила.
— Нет. Этого не может быть.
— Он здесь, дорогая. Двадцать минут назад он явился ко мне в кабинет.
— Что ему надо? — довольно резко спросила я.
— Не знаю, — медленно проговорил профессор. — Правда, не знаю.
— Не хочу его видеть. Просто не хочу его видеть, и все. Я замужем. У меня двое прелестных детишек. Я не хочу иметь с ним ничего общего.
— Сара, пожалуйста, — тихо попросил профессор Вурхиз. — Этот человек болен. Что-то ему нужно. Нам надо узнать, что.
Я боялась, что у меня сорвется голос, поэтому промолчала.
— Сара! — Профессор говорил ласково, но твердо. — Человек, который сидит в моем кабинете, безобиден.
— Хорошо, — согласилась я.
Я пошла по коридору следом за профессором. Ноги мне не очень повиновались. Мне казалось, что они разжижаются.
Он сидел в одном из потертых кресел в кабинете профессора. Увидев меня, он встал.
— Здравствуй, Сара.
— Здравствуй, Сонни.
Он попросил у меня разрешения сесть. Я торопливо ответила:
— Да, пожалуйста.
Сонни сел. Профессор Вурхиз пошел на свое место за массивным столом. Я тоже села и постаралась придать себе не очень враждебный вид. Мне захотелось помочь этому человеку. Кажется, я что-то сказала о том, что семнадцать лет — большой срок. Сонни ничего не ответил. Даже не поднял глаз от пола.
— Мистер Вариони, чего вы хотите? — осторожно спросил его профессор Вурхиз. — Что мы можем для вас сделать?
Сонни долго молчал.
— У меня чемодан Джо с рукописью, — в конце концов сказал он. — Я ее читал. Многое написано на спичечных коробках.
Я не понимала, к чему он подбирается, но ясно было, что он нуждается в помощи.
— Понятно, — сказала я. — Ему было все равно, на чем писать.
— Мне бы хотелось все разобрать. И напечатать. Мне нужно место, где бы я мог этим заняться.
Он не смотрел на нас.
— Роман не закончен, — вновь заговорила я. — Джо не успел его закончить.
— Он его закончил. Он его закончил, когда вы с отцом уехали в Калифорнию. Я не дал ему переписать его.
Профессор Вурхиз взял на себя ответственность. Он подался вперед и сказал Сонни:
— Это очень трудная работа.
— Да.
— Зачем вам это надо?
— Потому что в первый раз в жизни я слышу музыку, когда читаю.
Он посмотрел на профессора Вурхиза и на меня робким взглядом, словно моля нас не пользоваться случаем и не иронизировать над ним. Мы и не стали.
(перевод Л. Володарской)
ПО ОБОЮДНОМУ СОГЛАСИЮ
Тут вроде и рассказывать нечего — просто никто нас не хотел принимать всерьез. Так с самого начала пошло, и ребята на заводе, и мамаша Рути — все над нами подтрунивали. И все уши прожужжали о том, какие мы еще сопляки и как нам рано жениться. Рути, ей семнадцать было, ну а мне двадцать почти. Может, конечно, и сопляки, но мы же не просто так, мы вполне соображали, чего делали. Ну, то есть все у нас было классно. Как говорится, по обоюдному согласию.
Я что говорю-то — мы с моей Рути были просто не разлей вода. Друг без дружки никуда. Ну а мамаше ее это было во как поперек горла. Короче, миссис Кроппер хотела услать ее в колледж, а она, здрасте вам, замуж выскочила. Школу Рути кончила в пятнадцать, и они аж до восемнадцати приставали к ней с этим дурацким колледжем. А ей самой хотелось быть врачом. Я еще подшучивал над ней: «Позовите доктора Смертинга!» — так я ей говорил. Что-что, а пошутить я люблю. А Рути вот не любит. Серьезная она у меня, понимаете?
С чего тогда заварилась вся эта каша, я толком так и не понял, ведь в кафе у Джейка в тот вечер было очень здорово, я без дураков. Рути, то есть я и Рути туда заехали. Его в том году переоборудовали, и оно стало просто классным. Сняли часть неоновых ламп. Прибавили нормальных. И для машин теперь больше места. Ну класс. Знаете, почему я все это вам талдычу? Да потому, что Рути не очень-то любила ездить к Джейку.
Вот, значит… а в тот вечер, ну в тот самый, народищу там было жуть, почти час пришлось столика ждать. Чтобы Рути — и чего-то ждать? Это не по ней. Ну, ладно, дорвались мы, наконец, до этого самого столика, а она — не надо, говорит, мне никакого пива… Сидит бука букой, зажжет спичку — задует, потом опять. Мотает мне, значит, нервы.
— Что-нибудь случилось? — не выдерживаю я. А самого трясет уже.
— Ничего не случилось, — отвечает. И отодвигает коробок в сторонку, зато тут же начинает с ошалелым видом озираться, неизвестно что высматривая.
— Нет, случилось, — говорю. Уж я-то ее знаю. Как свои пять пальцев знаю.
— Нет, не случилось, — снова мне она. — Пожалуйста, не волнуйся. Все замечательно. Я самая счастливая женщина на свете.
— Прекрати, — говорю я ей. (Видали, а? Ну не вредина?!) — Трудно, что ли, ответить по-человечески?
— Ах, извини, — ехидненьким таким голоском пропела она, — я и забыла, что тебе все надо «по-человечески». Я больше не буду.
Очень мне все это не нравилось. В принципе, плевать я хотел, конечно, но не нравилось.
Я-то знал, что ее гложет. Я знаю ее как свои пять пальцев, и все эти ее выкрутасы знаю.
— Да брось, — говорю. — Никак не можешь пережить, что мы уехали из дому. Ну что ты, ей-богу? Неужели мужик не имеет права иногда расслабиться?
— Иногда! — фыркает она. — Вот это я понимаю! Иногда. Разочков эдак семь в неделю. Верно, Билли?
— Никакие не семь, — говорю. Какие же семь, если мы с ней в прошлый вечер никуда не ездили. Только к Гордону заскочили — по кружке пива выпить — и сразу домой.
— Выходит, я вру? — говорит она. — Прекрасно, давай прекратим этот разговор.
Тогда я спросил ее, спокойненько, значит, так спросил, чего ей от меня нужно. Чтобы я торчал по вечерам дома? Как какой-нибудь малахольный зануда? Чтобы я, значит, сидел в четырех стенах и слушал, как вопит не своим голосом наше дитятко? Вот это я ее тогда и спросил. Спокойненько так поинтересовался, что ей от меня нужно.
— Не кричи, пожалуйста, — это она, значит, в ответ. — Ничего мне от тебя не нужно.
— Послушай, — говорю я ей. — Я как миленький каждую неделю выкладываю этой придурковатой Уиджер восемнадцать долларов, только чтобы она пару часиков посидела вечером с ребенком. Ради тебя же выкладываю. Чтобы ты не ухайдакалась до смерти. Чтобы могла иногда поехать развеяться.
И тут она как наскочит на меня, я, говорит, с самого начала против. Эта, говорит, твоя миссис совсем мне не нравится. Я, говорит, терпеть ее не могу. А тем более видеть, как эта самая Уиджер держит на руках нашего малыша. Я, само собой, ответил, что у миссис у самой навалом детей, и она уж как-нибудь умеет держать младенцев. А Рути мне свое гнет, что как только мы за порог, эта моя Уиджер наверняка прется в гостиную и почитывает там журнальчики и ни разу, небось, и не подойдет к бедному крошке. А я ей: чего она, собственно, хочет? Чтобы миссис Уиджер улеглась рядом с ним в кроватку? Нет, говорит, она хочет только одного — прекратить этот разговор.
— Рути, — говорю я, — чего ты добиваешься? Хочешь доказать мне, что я гнусный эгоист?
— Ничего я не добиваюсь. Никакой ты не эгоист.
— Вот спасибо, вот утешила, — говорю. Я тоже при случае не прочь поехидничать.
А она продолжает: — Просто ты мой муж, Билли. — И голову клонит, клонит… и в слезы. Чертовщина какая-то! Ну что я такого ей сказал?
— Ты говорил, что любишь меня, когда мы собрались пожениться, — хлюп, хлюп, — и я думала, что ребенка ты тоже полюбишь и будешь о нем заботиться. И мы будем все обсуждать вдвоем, а не только носиться по пивнушкам.
Ну я, значит, спросил ее, спокойненько так, кто сказал ей, что я не люблю нашего ребенка.
— Пожалуйста, не ори, — хлюп, хлюп. — Я тоже могу так заорать… — хлюп, хлюп. — Никто и не говорит, что не любишь, Билли. Но ты любишь его под настроение или когда тебе скучно. Тебе интересно поглазеть, когда его купают или как он играет с твоим галстуком…
